Неточные совпадения
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя
дверь.)Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все ты, а всё
за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
«Она еще тут! — подумала она. — Что я скажу ей, Боже мой! что я наделала, что я
говорила!
За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу ей?» думала Кити и остановилась у
двери.
Из-за
двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику
говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
Но это
говорили его вещи, другой же голос в душе
говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.
За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в прежней диванной, — отпыхиваясь
говорил швейцар. — Позвольте, повремените, ваше превосходительство, я загляну, —
говорил он и, обогнав ее, приотворил высокую
дверь и скрылся
за нею. Анна остановилась ожидая. — Только проснулись, — сказал швейцар, опять выходя из
двери.
Левину слышно было
за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то
говорил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа. Он не мог более дожидаться.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только не из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную
дверь, что
за колонной, — наконец,
говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона…
— Она
за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не
говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить
за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у
двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он
говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь
за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему
говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай,
говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы
дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в
дверь: «А вы,
говорит, Аркадий Иванович, сегодня
за хлопотами и забыли в столовой часы завести».
Налево,
за открытыми
дверями, солидные люди играли в карты на трех столах. Может быть, они
говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.
Она
говорила быстро, ласково, зачем-то шаркала ногами и скрипела створкой
двери, открывая и закрывая ее; затем, взяв Клима
за плечо, с излишней силой втолкнула его в столовую, зажгла свечу. Клим оглянулся, в столовой никого не было, в
дверях соседней комнаты плотно сгустилась тьма.
Самгин отметил, что только он сидит
за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все
говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У
двери в биллиардную, где уже щелкали шары,
за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке на голове, он рассказывает что-то, густой его бас звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое...
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в знакомой прихожей Лютова у столика,
за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У
дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика,
говорил однообразно и озабоченно...
И, взяв Прейса
за плечо, подтолкнул его к
двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно на железную крышу, почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов
говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным человеком. Это — так.
Говоря, он чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался к шороху
за дверями в кабинет редактора, там как будто кошка играла бумагой.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел к
двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать
за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами, был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком к нему, слушая, что
говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв нового спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся, пошел домой.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал
говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался
за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда,
говоря себе, что этого не надо делать. Он встал
за неоткрытой половинкой
двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.
— Одно из основных качеств русской интеллигенции — она всегда опаздывает думать. После того как рабочие Франции в 30-х и 70-х годах показали силу классового пролетарского самосознания, у нас все еще
говорили и писали о том, как здоров труд крестьянина и как притупляет рост разума фабричный труд, —
говорил Кутузов, а
за дверью весело звучал голос Елены...
— Брось сковороду, пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на
дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не
говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит;
говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался
за барышню…
— Как можно
говорить, чего нет? — договаривала Анисья, уходя. — А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придет; день-деньской маешься, маешься — до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… — И вслед
за этим говорящий нос исчез
за дверь, но говор еще слышался с минуту
за дверью.
Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: «вот уйди только
за дверь, и тебе то же будет»…
— Что я
за несчастный? Слава тебе Господи! —
говорил Захар, отступая к
дверям. — Кто? Люди Ильинские еще летом сказывали.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в
дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно,
говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет
за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу — дома нет, а между тем его нигде не видно, ни на Pointe, [Стрелке (фр.).] ни у Излера, куда он хаживал инкогнито, как он
говорит. Я — в город, в клуб — к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем,
говорит: что,
дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
— С полным удовольствием, с полным удовольствием! —
говорил он, кланяясь ей вслед и затворяя
за ней
двери ко двору и саду.
Сюда, сюда, пожалуйте
за мной, —
говорила мать-Шустова, провожая Нехлюдова через узкую
дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то подтыканное платье, то волосы.
— Как бы
поговорить без народа, — сказал Нехлюдов, глядя на отворенную
дверь, в которой стояли ребята, а
за ребятами худая женщина с исчахшим, но всё улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
Вслед
за старушкой из
двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы
говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
— Ни
за что! — вскричала Lise, — теперь уж ни
за что!
Говорите так, сквозь
дверь.
За что вы в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.
Так они
поговорили, — странноватый разговор для первого разговора между женихом и невестой, — и пожали друг другу руки, и пошел себе Лопухов домой, и Верочка Заперла
за ним
дверь сама, потому что Матрена засиделась в полпивной, надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И действительно, ее золото еще долго храпело.
Староста обратился к толпе, спрашивая, кто
говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. «Да что на него смотреть, — закричали дворовые, — ребята! долой их!» — и вся толпа двинулась. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени и заперли
за собою
дверь.
— Покойница Татьяна Васильевна, — так докладывал мне Яков, стоя у
двери с закинутыми назад руками, — во всем были рассудительны и не захотели батюшку вашего обидеть. Что, мол, я вам
за жена? какая я барыня? так они
говорить изволили, при мне говорили-с.
Каждую минуту отворялась небольшая
дверь и входил один биржевой агент
за другим, громко
говоря цифру; Ротшильд, продолжая читать, бормотал, не поднимая глаз: «да, — нет, — хорошо, — пожалуй, — довольно», и цифра уходила.
Раз в досаде он не мог отворить
дверь и толкнул ее, что есть сил, ногой,
говоря: «Что
за проклятые
двери!»
…Грустно сидели мы вечером того дня, в который я был в III Отделении,
за небольшим столом — малютка играл на нем своими игрушками, мы
говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей бросился отворять
дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети, чрезвычайно неприятно…»
Главное занятие его, сверх езды
за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался
за моих приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне
дверь в залу и
говорил...
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате? —
говорил козак Чуб, выходя из
дверей своей избы, сухощавому, высокому, в коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду
за неимением бритвы. — Там теперь будет добрая попойка! — продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только нам не опоздать.
— Зачем ты пришел сюда? — так начала
говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала
за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов?
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же
за мной. Прихожу к нему тайком в кабинет.
Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый.
Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только что с почты — и
говорит...
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день она сонно щипала перья, которых нащипывала целые горы… Но тут, в вечерний час, в полутемной комнате, она входила в роли,
говорила басом от лица разбойника и плачущим речитативом от лица матери. Когда же дочь в последний раз прощалась с матерью, то голос старухи жалобно дрожал и замирал, точно в самом деле слышался из-за глухо запертой
двери…
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось
говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка
двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки
за спину. Дед сказал ему...
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами
двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы
говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола...
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё
за рубль, да
за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь,
говорит, а вот эта — вот картина, над
дверью, тоже
за два целковых купленная,
говорит, не дрянь. Еще родителю
за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я
за собой оставил.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли,
говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж
за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула
дверью и вышла.
— И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы детей руководить, а ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань
за дверь в уголок и поплачь, вспомни свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебе серьезно
говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике; она долго ничего не слыхала, что
говорили ей сквозь запертую
дверь, наконец отворила, впустила одного князя, заперла
за ним
дверь и пала пред ним на колени.
Вслед
за сим приходят те две [Те две — А. В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают меня, но как наш командир перепугался и я не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность, то и не пошел в коридор; начал между тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина в
дверь меня подозвала и начала
говорить, спрося, не имею ли я в чем-нибудь надобности и не хочу ли вам писать.